Колыбельная - Вера Полозкова

А ты спи-усни, моё сердце, давай-ка, иди ровнее, прохожих не окликай.

Не толкай меня, что есть силы, не отвлекай, ты давай к хорошему привыкай.

И если что-то в тебе жило, а теперь вот ноет – оно пускай;

как там маленький мальчик Мук, с кем там маленький мальчик Кай – то уже совсем не твои дела.

Ай как раньше да все алмазы слетали с губ, ты все делало скок-поскок;

а теперь язык стал неповоротлив, тяжел и скуп, словно состоит из железных скоб.

И на месте сердца узи видит полый куб, и кромешную тишину слышит стетоскоп.

Мук теперь падишах, Каю девочка первенца родила.

Мы-то раньше тонули, плавились в этом хмеле, росли любовными сомелье;

всё могли, всем кругом прекословить смели, так хорошо хохотать умели, что было слышно за двадцать лье;

певчие дети, все закадычные пустомели, мели-емели, в густом загаре, в одном белье –

И засели в гнилье, и зеваем – аж шире рта.

И никто не узнает, как всё это шкворчит и вьётся внутри, ужом на сковороде.

Рвётся указательным по витрине, да зубочисткой по барной стойке, неважно, вилами по воде;

рассыпается кориандром, пшеничным, тминным зерном в ворде, -

And you sleep, sleep, my heart, come on, walk more evenly, do not call out to passers-by.

Don't push me with all your might, don't distract me, let's get used to the good things.

And if something lived in you, and now it aches, let it be;

how the little boy Muk is there, with whom the little boy Kai is there - then it’s not at all your business.

Ah, as before, yes, all the diamonds flew from your lips, you did everything jump-jump;

and now the tongue has become clumsy, heavy and stingy, as if it were made of iron staples.

And in place of the heart, the ultrasound sees a hollow cube, and a stethoscope hears pitch silence.

Muk is now padishah, Kaya gave birth to her first child.

We used to drown, melted in this hop, grew up as love sommeliers;

they could do anything, they dared to contradict everyone around, they knew how to laugh so well that it was audible for twenty leagues;

singing children, all bosom idlers, meli-emeli, in a deep tan, in one linen -

And we sat down in rottenness, and we yawn - as much as wider than the mouth.

And no one will know how all this sizzles and curls inside, like a snake in a frying pan.

It breaks with the forefinger in the window, and with a toothpick on the bar counter, it doesn’t matter, with a pitchfork in the water;

crumbles with coriander, wheat, caraway seeds in a Word, -